Понятно, что в «органах» репрессивного режима забыть об этом никак не могли, несмотря на отсутствие идеологической и политической активности со стороны бывших однопартийцев, отмежевавшихся в прошлом от партии власти. Но сейчас речь о Евгении Степановне. Н.В. Баранская пишет о последствиях ареста Н.А. Шнеерсона: «Четырнадцатилетняя Верочка запомнила всё подробно. Отец, уходя из дома под конвоем, наказывал матери: «Продай всё, береги детей». Женя кинулась в Москву в надежде что-нибудь узнать про мужа и сына. Когда вернулась, обнаружила: из дома увезли всё ценное – рояль, библиотеку, в которой было немало хороших книг, а также что получше из домашних вещей. Забрали без всяких описей и расписок. Умница Верочка успела спрятать «на себе», как она сказала, папины золотые часы. … Опечатали две комнаты, оставив Жене с дочерьми одну маленькую. Поспешный, бандитский разгром дома в отсутствие хозяйки испугал Женю. Срочно собрала она девочек и отправила к своей подруге в Нальчик, предупредив её телеграммой. Детей посадила в поезд на Курском вокзале домработница. Через несколько дней пришли за Женей. Но тут случилась заминка. Сестра заболела, оказалось, это скарлатина, и её взяли в больницу, в инфекционное отделение. К дверям палаты, где она лежала, НКВД приставил «опера» - караулить. Но куда бежать больной женщине с высокой температурой, когда муж и сын в тюрьме? Разве сто к дверям этой тюрьмы. Женю арестовали, как только её выписали, в те же минуты, прямо в больнице. Несколько месяцев до конца года, может до начала 38-го, она провела в Бутырской тюрьме. Её выпустили, не отправили в лагерь или ссылку, как поступали обычно с жёнами «врагов народа». В чём заключалось следствие, о чём спрашивали её на допросах – сестра никому не рассказывала. Только через четыре года, перед самой войной, когда она встретилась с мамой, рассказала ей, но, думаю, далеко не всё. Вообще, сестра не хотела говорить о своей беде, о крушении их жизни. А это действительно было крушение, - живыми из него вышли только она и девочки. Даже при самом осторожном прикосновении к этой точке – попытке высказать предположение, спросить о Диме, о Толе или даже об их фотокарточках, стоявших у неё в комнате, - сестра дёргалась, стискивала зубы и не хотела говорить. Всё, что относилось к трагедии семьи, к гибели их Дома, причиняло ей нестерпимую боль, и так было до конца её жизни. Преданность Евгении коммунистическим идеалам, её примирённость с «издержками Октября» («лес рубят – щепки летят») вряд ли облегчали её горе. Но может быть, облегчили её участь? Что помогло ей уцелеть, осталось для нас загадкой. О её пребывании в заключении мы узнали только одно: она не отреклась от своего мужа. Всем жёнам «врагов народа» предлагали подать заявление о разводе, обещая жизнь без преследования. Женя этого не приняла и стойко вынесла первое испытание, придуманное мучителями для любящих и верных. Таких жён сажали в маленькую, узкую камеру, набивая её битком, так что лечь было нельзя, и вздремнуть можно было только сидя на полу, подтянув колени к подбородку. В такой камере, где оказалась и Женя, не открывали форточки и дверей. Верных жён морили удушьем, как потом морили других женщин гитлеровцы в газовых камерах. Правда, здесь доводили только до обморока. Истекая потом, они ловили ртом воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Многие теряли сознание. Сочувствовал несчастным лишь один молодой надзиратель, и в своё ночное дежурство приоткрывал слегка двери камеры. Камера-душегубка – это единственное, о чём рассказала сестра. Об остальном, что было с нею в тюрьме, она молчала. Возможно и потому, что не надеялась найти в нас понимания. Мы не сходились в оценке того, что происходило в стране, в советском государстве. Всё то страшное, что довелось ей пережить, Женя пережила, замкнувшись в себе, в полном одиночестве даже тогда, когда жила с дочерьми, уже взрослыми. Вернувшись из Бутырской тюрьмы в Истру, Женя застала в своём доме вселившегося туда с семьёй гепеушника. Работать в музее ей запретили, она устроилась счетоводом в одно из районных учреждений. Потом и девочки вернулись из Нальчика, пошли в школу, где не могли чувствовать себя хорошо, - в маленьких городах все знают обо всём. В начале 1938 года Евгения узнала приговор: мужу – десять лет лагерей без права переписки, сын получил пять лет лагеря. Дима был отправлен на Медвежью гору. Через год мать съездило к нему на свидание. Пробыли вместе несколько дней. Дима был очень угнетён, мрачен, говорил, что жизнь кончена, а когда Женя утешала – он ещё молод, срок пройдёт, жизнь наладится, - отвечал, что будущего у него нет. Особенно тяжело он переживал, что отец – «враг народа». На Лубянке успели его в этом убедить. Конечно, между ним и матерью был разговор на эту тему, и, вероятно, она пыталась разубедить Диму, во всяком случае, предложить свою версию вины отца, более мягкую, - может быть что-то о заблуждениях и ошибках прошлого. Много лет спустя, от Диминого солагерника, меньшевика … мы узнали, что Дима, несмотря на всё то, что ему говорили товарищи, знавшие в прошлом Натана Александровича настойчиво повторял, что его отец – «враг народа». Так и остался в этом заблуждении» [1]. После реабилитации со слов другого солагерника Дмитрия Шнеерсона стало известно, что он был очень истощён и умер во время перехода с Медвежьей горы в другой лагерь. Далее сестра пишет: «Поколебала ли пережитая драма убеждения Евгении? Из страшного 1937 года она вышла с израненной душой, но всё же крепко держась на ногах. Тогда Женя ещё верила в будущее – если не для мужа (она не знала, что он мёртв), то хотя бы для сына.